Часть 1.
Будь проклят тот день, когда врач
Ткнул пальцем в мою хилую грудь
И сказал: «Годен!».
Пройдет зима, пройдет и лето, пройдут и юности года,
Все будет позабыто где-то, но день призыва никогда.
Стою перед военкоматом, в старой фуфайке, рваных штанах и ботинках «прощай молодость», все ценные вещи оставил дома по совету отслуживших знакомых. Смотрю на солнце. Провожаю взглядом таких же, как я, и бегу за ними. В груди боязливое ожидание — я иду в армию.
На входе первая неожиданность, обыскивают на предмет спиртного. Оказывается, некоторые областные здесь уже дня по 3 и в коротании времени развлекаются как могут.
Два солдата с расстегнутыми воротниками и весьма непрезентабельным видом презрительно цедят в мою сторону: «Душара!» Независимо прохожу мимо, они расступаются. Потом долгое ожидание, выдача дорожных денег, последнее напутствие — и наша команда бестолковой толпой вываливает во двор. Там нас строят на «шеренги» и наш майор выкрикивает фамилии. Непонятно, куда едем, очень много слухов, наконец сомнения рассеивает голова моего папы, показавшаяся над забором и крикнувшая мне: «Дима, вы зеков охранять поедете!» Бах! Внутри, все что можно со страшным грохотом проваливается вниз.
ВВ! Я пошел 28 декабря, а не 3 января, специально чтобы не попасть в ВВ. Рядом ухмыляется соседняя команда, их отправляют в Выборг, в Ленинград, в погранвойска. Их мало. Долго стоим на морозе, ищу глазами знакомых, я еще не ощутил понятия «зема». Наконец нас ведут на поезд, мне неловко смотреть на родителей, никогда не любил долго прощаться, и я пытаюсь отправить их домой. Мама немножко всплакнула, папа волнуется, но виду не подает. В его понятии я еду превращаться в мужчину. Нас сажают в один вагон в начале поезда, нас около 150 человек, и поэтому сразу становится тесно и жарко. Пьяный старший брат, давно оттрубивший свои 2 года, дает последние советы не менее пьяному младшему о нестирании портянок и давании дедам по голове стулом. Едем.
Матери всем понапихали полные мешки еды, а отцы — водки, поэтому все 12 часов идет беспробудное веселье. По причине моего непъющего характера я пытаюсь заснуть и проваливаюсь в тяжелую дрему.
Ночью приезжаем. Вываливаемся из вагона. Нас уже ждут. На станции освещена вывеска, на которой крупными буквами написано «Ерцево».
Ерцево. Страна высоких заборов и «колпаков», грязных УАЗов и хмурых расконвойников, деревянных мостовых и высоких елей. Сколько губ шептало с ненавистью это слово, сколько писем подписывалось этим поселком. Это же цивилизация, тут есть молодые девчонки, железная дорога и библиотека, и отсюда можно убежать. У этой страны есть свои филиалы — Боровое, мостовица, Совза, откуда куда-то деться значительно трудней. Я еще вернусь к ним.
Нас строят в неровную шеренгу, неровную в силу нетвердого стояния на ногах большинства моих попутчиков. Одного просто сразу куда-то уводят.
Тут же ночью нас ведут в баню. Мы скидываем старую одежду и входим в холодную комнату для мытья. Брезгливо смотрю на пол — он холодный, скользкий, воды горячей нет.
В нашей одежде уже копаются солдаты, спрашивают, есть-ли у кого-нибудь часы, деньги, еще чего. Никто ничего не отдает.
Одеваемся в военную одежду, ничего не понятно, сержант с усмешкой показывает, как одевать портянки. Я одеваю, они сразу сбиваются в комок в конце сапога и появляются первые мои мозоли. Пока через 2 недели я не научился одевать их как следует — сбитые, кровавые ноги были моими верными спутниками. Подшивами подвязываю брюки, пуговицы пристегиваются не туда, сапоги на 2 размера больше. Наконец вроде бы все в порядке, и скрипя новыми сапогами учебная рота (мы теперь так называемся) идет на 37 километр. Это Ерцево-2, недалеко от 1 батальона. Приходим, кое-как складываем одежду, наше жилье — деревянные бараки. Сон.
Утром просыпаюсь от пинка по кровати и крика: «Подьем!» Господи, я же в армии. Нехотя слезаю с кровати и нарываюсь на крик сержанта: «Медленно, урод!» Начинаю суетиться, в груди булькает возмущение и страх. Кто он такой! Видимо, так думаю не один я, ловлю злые взгляды у ребят.
Вообще с самого начала сильное ощущение дискомфорта. В несколько часов я из полноправного гражданина нашего государства, из любимого сына, из уважаемого друга и какого-то собеседника превращаюсь в дрожащего рядового, и, судя по всему, о правах нужно забыть лет на сто.
Тут же нам энергично объясняют, что в туалете есть тряпки, и что на них нужно падать, что табуретки, полоски на одеялах, кровати и подушки выравниваются по ниточке, и что мы все уже залетели, так как все еще стоим и все это слушаем. Потом уже я узнал, почему эти наши почти ровесники были столь воинственно настроены, это были молодые сержанты, недавно вышедшие из учебки, где они умирали на пробежках, строевых и физ. подготовках, в то время как мы (мой призыв), козлы, сидели дома, объедались мамкиными пирожками и вовсю буквально «истязали» их прекрасных возлюбленных.
Вообще очень много дурдома. В туалет нас загоняют от казармы за 10 секунд, в туалете 1 дверь, а в моем взводе человек 20, а всего нас около 60 человек в роте. Проклиная все на свете, едва успеваешь спустить все на свои и ноги соседа, как уже несется команда «Стройся!». В случае неуспевания следует ряд команд: «Вспышка справа, вспышка слева», по которой надо стремительно падать ничком , ногами в сторону предполагаемой вспышки, так как если ты промедлил, то встаешь, получаешь сапогом в грудь и в следующий раз делаешь это значительно быстрее. По команде «ГАЗЫ!» быстро-быстро сдергиваешь шапку, затыкаешь ей лицо и радуешься, что не задохнулся. Я не успел один раз и получил могучий пинок в пах, после чего осознал, что все в мире познается в сравнении.
Первые три дня в туалет по большому я не ходил вообще, подозреваю, что другие это не делали и по неделе. Ночью разрешалось через час после отбоя сходить в уборную, в основном спасались этим.
В первые же дни я начал формулировать принципы существования в армии, и самые первые были такие: «Ток идет по пути меньшего сопротивления», или «Солдат спит — служба идет», или «Кто не работает — тот ест». По этому поводу солдатская мудрость гласит: Если сигарета мешает работать, то брось к черту такую работу.
Солдат любит работу. Он может смотреть на нее часами.
Сон — единственное занятие, к которому солдат относиться добросовестно.
В армии нет больных и здоровых, здесь есть только живые и мертвые.
Куда солдата не целуй — всюду задница.
Часть 2 Солдат Лечится Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне.
Случилось это на восточном склоне Дуклинского перевала, в Польше. Наблюдательный пункт артиллерийского дивизиона, во взводе управления которого я, сменив по ранениям несколько военных профессий, воевал связистом переднего края, располагался на опушке довольно-таки дремучего и дикого для Европы соснового леса, стекавшего с большой горы к плешинкам малоуродных полей, на которых оставалась неубранной только картошка, свекла и, проломанная ветром, тряпично болтала жухлыми лохмотьями кукуруза с уже обломанными початками, местами черно и плешисто выгоревшая от зажигательных бомб и снарядов.
Гора, подле которой мы стали, была так высока и крутоподъемна, что лес редел к вершине ее, под самым небом вершина была и вовсе голая, скалы напоминали нам, поскольку попали мы в древнюю страну, развалины старинного замка, к вымоинам и щелям которого там и сям прицепились корнями деревца и боязно, скрытно росли в тени и заветрии, заморенные, кривые, вроде бы всего – ветра, бурь и даже самих себя – боящиеся.
Склон горы, спускаясь от гольцов, раскатившийся понизу громадными замшелыми каменьями, как бы сдавил оподолье горы, и по этому оподолью, цепляясь за камни и коренья, путаясь в глушине смородины, лещины и всякой древесной и травяной дури, выклюнувшись из камней ключом, бежала в овраг речка, и чем дальше она бежала, тем резвей, полноводней и говорливей становилась.
За речкой, на ближнем поле, половина которого уже освобождена и зелено светилась отавой, покропленной повсюду капельками шишечек белого и розового клевера, в самой середине был сметан осевший и тронутый чернью на прогибе стог, из которого торчали две остро обрубленные жерди. Вторая половина поля была вся в почти уже пониклой картофельной ботве, где подсолнушкой, где ястребинкой взбодренная и по меже густо сорящими лохмами осота.
Сделав крутой разворот к оврагу, что был справа от наблюдательного пункта, речка рушилась в глубину, в гущу дурмана, разросшегося и непролазно сплетенного в нем. Словно угорелая, речка с шумом вылетала из тьмы к полям, угодливо виляла меж холмов и устремлялась к деревне, что была за полем со стогом и холмом, на котором он высился и просыхал от ветров, его продуваемых.
Деревушку за холмом нам было видно плохо – лишь несколько крыш, несколько деревьев, востренький шпиль костела да кладбище на дальнем конце селенья, все ту же речку, сделавшую еще одно колено и побежавшую, можно сказать, назад, к какому-то хмурому, по-сибирски темному хутору, тесом крытому, из толстых бревен рубленному, пристройками, амбарами и банями по задам и огородам обсыпанному. Там уже много чего сгорело и еще что-то вяло и сонно дымилось, наносило оттуда гарью и смолевым чадом.
В хутор ночью вошла наша пехота, но сельцо впереди нас надо было еще отбивать, сколько там противника, чего он думает – воевать дальше или отходить подобру-поздорову, – никто пока не знал.
Наши части окапывались под горой, по опушке леса, за речкой, метрах от нас в двухстах шевелилась на поле пехота и делала вид, что тоже окапывается, на самом же деле пехотинцы ходили в лес за сухими сучьями и варили на пылких костерках да жрали от пуза картошку. В деревянном хуторе еще утром в два голоса, до самого неба оглашая лес, взревели и с мучительным стоном умолкли свиньи. Пехотинцы выслали туда дозор и поживились свежатиной. Наши тоже хотели было отрядить на подмогу пехоте двух-трех человек – был тут у нас один с Житомирщины и говорил, что лучше его никто на свете соломой не осмолит хрюшку, только спортит. Но не выгорело.
Обстановка была неясная. После того как по нашему наблюдательному пункту из села, из-за холма, довольно-таки густо и пристрелянно попужали разика два минометами и потом начали поливать из пулеметов, а когда пули, да еще разрывные, идут по лесу, ударяются в стволы, то это уж сдается за сплошной огонь и кошмар, обстановка сделалась не просто сложной, но и тревожной.
У нас все сразу заработали дружнее, пошли в глубь земли быстрее, к пехоте побежал по склону поля офицер с пистолетом в руке и все костры с картошкой распинал, разок-другой привесил сапогом кому-то из подчиненных, заставляя заливать огни. До нас доносило: «Раздолбаи! Размундяи! Раз…», ну и тому подобное, привычное нашему брату, если он давно пребывает на поле брани.
Мы подзакопались, подали конец связи пехоте, послали туда связиста с аппаратом. Он сообщил, что сплошь тут дядьки, стало быть, по западно-украинским селам подметенные вояки, что они, нажравшись картошек, спят кто где и командир роты весь испсиховался, зная, какое ненадежное у него войско, так мы чтоб были настороже и в боевой готовности.
Крестик на костеле игрушечно мерцал, возникая из осеннего марева, сельцо обозначилось верхушками явственней, донесло от него петушиные крики, вышло в поле пестренькое стадо коров и смешанный, букашками по холмам рассыпавшийся табунчик овец и коз. За селом холмы, переходящие в горки, затем и в горы, далее – грузно залегший на земле и синей горбиной упершийся в размытое осенней жижей поднебесье тот самый перевал, который перевалить стремились русские войска еще в прошлую, в империалистическую, войну, целясь побыстрее попасть в Словакию, зайти противнику в бок и в тыл и с помощью ловкого маневра добыть поскорей по возможности бескровную победу. Но, положив на этих склонах, где мы сидели сейчас, около ста тысяч жизней, российские войска пошли искать удачи в другом месте.
Стратегические соблазны, видимо, так живучи, военная мысль так косна и так неповоротлива, что вот и в эту, в «нашу» уже, войну новые наши генералы, но с теми же лампасами, что и у «старых» генералов, снова толклись возле Дуклинского перевала, стремясь перевалить его, попасть в Словакию и таким вот ловким, бескровным маневром отрезать гитлеровские войска от Балкан, вывести из войны Чехословакию и все Балканские страны, да и завершить поскорее всех изнурившую войну.
Но немцы тоже имели свою задачу, и она с нашей не сходилась, она была обратного порядка: они не пускали нас на перевал, сопротивлялись умело и стойко. Вечером из сельца, лежащего за холмом, нас пугнули минометами. Мины рвались в деревах, поскольку ровики, щели и ходы сообщений не были перекрыты, сверху осыпало нас осколками – на нашем и других наблюдательных пунктах артиллеристы понесли потери, и немалые, по такому жиденькому, но, как оказалось, губительному огню. Ночью щели и ровики были подрыты в укос, в случае чего от осколков закатишься под укос – и сам тебе черт не брат, блиндажи перекрыты бревнами и землей, наблюдательные ячейки замаскированы. Припекло!
Ночью впереди нас затеплилось несколько костерков, пришла сменная рота пехоты и занялась своим основным делом – варить картошку, но окопаться как следует рота не успела, и утром, только от сельца застреляли, затрещали, на холм с гомоном взбежали россыпью немцы, наших будто корова языком слизнула. Обожравшаяся картошкой пехота, побрякивая котелками, мешковато трусила в овраг, не раздражая врага ответным огнем. Какой-то кривоногий командиришко орал, палил из пистолета вверх и по драпающим пальнул несколько раз, потом догнал одного, другого бойца, хватал их за ворот шинели, то по одному, то двоих сразу валил наземь, пинал. Но, полежав немного, дождавшись, когда неистовый командир отвалит в сторону, солдаты бегли дальше или неумело, да шустро ползли в кусты, в овраг.
Боевые эти вояки звались «западниками» – это по селам Западной Украины заскребли их, забрили, немножко подучили и пихнули на фронт.
Изъезженная вдоль и поперек войнами, истерзанная нашествиями и разрухами, здешняя земля давно уже перестала рожать людей определенного пола, бабы здешние были храбрее и щедрее мужиков, характером они скорее шибали на бойцов, мужики же были «ни тэ ни сэ», то есть та самая нейтральная полоска, что так опасно и ненадежно разделяет два женских хода: когда очумелый от страсти жених или просто хахаль, не нацелясь как следует, угодит в тайное место, то так это и называется попасть впросак. Словом, была и осталась часть мужская этой нации полумужиками, полуукраинцами, полуполяками, полумадьярами, полубессарабами, полусловаками и еще, и еще кем-то. Но кем бы они ни были, воевать они в открытую отвыкли, «всех врагов» боялись, могли «бытись» только из-за угла, что вскорости успешно и доказали , после войны вырезая и выбивая друг дружку, истребляя наше оставшееся войско и власти битьем в затылок.
В общем, «западники» драпанули в овраг и снова как ни в чем не бывало начали там варить и печь картошку, тем более что выгонять их из оврага было некому: кривоногого лейтенанта, командира роты, как скоро выяснилось, меткий немецкий пулеметчик снисходительной короткой очередью уложил в картошку на вечный покой, взводных в роте ни одного не осталось.